В канун Нового года и дня рождения получил казённое письмо. Неужели, думаю, наша администрация снизошла до уровня губернатора, иногда поздравляющего нашего брата – детей войны?
Хук по лысине
Письмо гласило: ввиду определённых обстоятельств с моей пенсии снимается начисление за большой трудовой стаж. Такой хук сверху по лысине! Прочитал раз, два, три – пока интерес не стал обидой, обида - злостью, а злость - ненавистью. Как же так?! Как это понимать? Ведь я только официально с 15 до 65 лет гнул хребет на страну любимую! А коли уж заработал… Задело до слёз!
Вышел на улицу остыть. Подлетел бичующий сосед Илюха – стрельнуть сигаретку и деньжат на буханку хлеба. Рассказал ему о «поздравлении ко дню рождения». И этот 45-летний нигде не работающий мудрец разговорился:
- Ха! Нашёл о чём переживать! На эти денежки построят мощную ракету. Всё вперёд. У меня стаж – пять лет, и ни малейшего желания мантулить задарма. Пенсию всё равно дадут. Если не подохну. Пусть и отодвинули её на пять лет. Глядишь, меньше пенсионеров будет умирать… Переживём! Вон у меня кобель научился, зараза, снимать крышку с ведра с сырой картошкой и жрать её. Кот открыл своё дело в амбаре. Оба сыты! И мы переживём. А деньгу твою шибко жаль: это же целых два пузыря или табаку на неделю...
К Илюхе подошёл орущий чёрный котяра.
- Жрать просит. Не дашь ему чё-нибудь?
Я отломил кусок рыбного пирога, принесённого с поминок моего старого друга.
- Спасибо, Юрка! Ну, я пойду, пожалуй, - и, сунув кота за отворот неопрятного ватника с грифом «Монолит», добавил, оглянувшись: - Это привет детям войны.
Жизнь по гудку
Да уж. Что есть, то есть. Всё моё. Уставшая память услужливо восстанавливала из давно забытого прошлого картину за картиной.
Дети войны... Вот наша подружка по «ремеслухе» Оленька Зарубина. В мёртвом Ленинграде, в холодном доме её одну, чуть живую от голода, зимой 1942-43 годов нашла бригада доходяг-похоронщиков. По дороге на пункт сбора им попалась полуторка с аэродрома. Лётчик забрал трёхлетнюю девочку, чтобы вывезти в тыл. В небе над Ладогой самолёт подбили. Пилот не бросил машину, сумел посадить на лёд и за мгновение до взрыва выбросил ребёнка из пылающего самолёта. От зарубки на теле и фамилия – Зарубина.
Потом детдом в Очёре, «ремеслуха» в Лысьве. Держись, Ольга. Если ты жива, получишь такое же письмо, полное «любви» и «заботы». Первое собственное платье она надела уже работая, после ремесленного училища.
Дети войны… Вовка Терёхин, мой одноклассник. Зима 1944-45 годов, второй класс. Он стоит у доски и тихо плачет, а училка, Августа Александровна, лупит его длинной линейкой по спине за лень, за вшивую грязную рубаху, за невыученные уроки. После школы Вовка пойдёт по соседям просить одну-две картофелины, а чаще – очистки, чтобы высушить их, истолочь и испечь лепёшку для брата и маленькой сестрёнки.
Отец погиб. Мать придёт после восьми вечера (смена – с восьми до восьми, по гудку), принесёт 600 г чёрного хлебушка. В школе нас иногда подкармливали чуть поджаренной картошкой. Перепадало и хлебушка граммов 50, которые сторожиха тётя Клава раздавала прямо по партам. Даже из этих крох он половину нёс домой. Вовке тоже «светит» такое письмо.
Я рос один. И все мы выросли на улице. Полублатная шпана. Дома делать нечего. Даже настенный репродуктор был далеко не у всех. Играли в войну, в лапту, в городки, в прятки. На деньги. Когда фронтовик А.А. Баев подарил нам старенький волейбольный мяч, до одури гоняли в футбол.
Своими глазами
Мы были предоставлены сами себе. Бродили везде, видели всё: попрошайничающих калек войны, выставлявших напоказ культи рук или ног, играющих на гармошках или трофейных аккордеонах. Под эту музыку они исполняли фронтовые песни: «...нежные речи и девичьи плечи», «...а до смерти – четыре шага». Чаще всего пели «22 июня, ровно в четыре утра...».
К 50-м годам их не стало. Но стали появляться вернувшиеся из плена через Англию, Францию, Италию. И только из Германии почти все шли через ГУЛАГ. За то, что сдались в плен, что работали на немцев. В те годы, вкусив хлебушка, мы были ярыми патриотами (кино и песни помогали) и чувствовали себя на голову выше этих «трусов».
- А что было делать, мужики (это нам-то, 12-13-летним пацанам!), если нас бросали в атаку, дав на двоих одну винтовку с пятью патронами? - говорил нам дядя Ваня Гурин, к которому мы пришли попросить вещмешок для похода. – Не кулаками же махать, когда у немца автомат... Два автоматчика положили половину нашего взвода, принудив остальных сдаться.
Мы ему не поверили. Чётко знали: солдаты доблестной Красной армии рвали горло ненавистного врага-фашиста даже зубами. Но это было через пять лет. Их надо было ещё прожить.
Я собственными глазами видел, как пожилая соседка тётка Нюра К., потерявшая на войне двух сыновей, выгребала из ямы общественного туалета непереварившийся горох. Щипачи-карманники вытащили хлебные карточки. А что делать? Карточки не восстанавливались. Потерял – одна дорога: на Кирпичики (район кладбища).
Если кто-то из нас не выходил на улицу, значит мать выстирала штаны и выйти было не в чем. Бельё на улицу не вывешивали: его могли спереть и обменять на барахолке на хлеб. А хлеб был страшно дорог: на месячную мамину зарплату можно было купить на рынке (из-под полы) две буханки.
Многие мои друзья были из многодетных семей, сбегавших в город из окрестных деревень, разорённых раскулачиванием, продразвёрсткой, продналогами и прочими продпоборами. В семьях сохранили деревенский уклад: ели из общего котла по очереди, подставляя под ложку ломтик хлебушка. Своим любимцам матери давали большую, часто деревянную, ложку. А это дорогого стоило.
За те страшно длинные годы не помню, чтобы меня хоть раз посадили за стол.
Дети войны... Отведанного нами лиха хватит не на одну жизнь. Мы не болели, а уходили сразу, как Сашка Каныш: сегодня бегал с нами, а ночью умер. Выживали как могли.
Дожить бы до лета, а там все переходили на «подножный корм». Это сегодня кругом крапива, а тогда пустыри были чистенькими. Да разве может сравниться сегодняшняя белая булочка с ветчиной и сыром с тем, из сороковых, чёрным хлебушком, чуть тронутым песочком?
Из всей нашей «сахалинской» шпаны сегодня живы два-три человека. Почти все умерли до 50 лет...
Иждивенцы поневоле
- Внучки одолели, – жалуется один из них, Толька Б. – Приходят через день и деньги трясут. Требуют переписать на них квартиру. Опасаются: мало ли что, ведь мне 86!
Тогда, 75 лет назад, мы тоже были иждивенцами – так назывались в бумагах. Но мы были нужны стране, и она как могла подняла нас, выучила, дала работу. Наше поколение поднимало страну из разрухи, полетело в космос, строило БАМ и осваивало целину.
Сегодня мы тоже иждивенцы, но для сытой страны – непосильная обуза. Нас поставили между двумя крайностями: впереди – «денег нет», а позади – «но вы держитесь». Мне даже выдали свидетельство как сыну погибшего на войне. На вопрос, чем оно мне поможет, сказали: ну, дескать, к врачу когда-нибудь запишут без очереди или в автобусе место уступят… Дожидайся!
К счастью, я не был круглым сиротой. Помню, как мама таскала меня на спине (как говорили, на закорках) по каким-то делам. Она не была на передовой. У неё была своя передовая: пахала для фронта, точила снаряды по 12-16 часов в сутки. Её также награждали и «за доблесть» в труде, и «за Победу». В тылу тоже умирали: прямо у станков, от истощения.
Именно адски напряжённым трудом наших матерей и миллионами жизней наших отцов были превращены в металлолом танковые армады Гудериана и создавшие славу нашему солдату бесславно канувшие дивизии Паулюса. Цена этому – полное отсутствие детства у их детей. Детей войны...
До сих пор с не проходящим чувством боли за моё нищенское детство смотрю на нашу Варьку. Ей шесть лет от роду, но она умеет читать, писать, наизусть шпарит Есенина, имеет собственную мобилу, сотню кукол, игрушек и зверей в домашнем кукольном театре и абсолютно уверенно чувствует себя в Интернете. А у меня первый портфель из кирзы появился только в четвёртом классе. Велосипед и телефон были роскошью. До сих пор с опаской обхожу даже банкомат.
Ну, да хватит терзать себя прошлым. Надо побеспокоиться о настоящем - идти в «социалку». А вдруг?
Четыре шага
Прехорошенькая приветливая девушка проводила по длиннющему коридору, набитому такими же, как я, посетителями:
- Вам сюда!
В четырёх шагах – моя возможная благодетельница. По возрасту – внучка. По взгляду – начальство. Спокойная опрятная женщина осмотрела посетителя. Поймав её взгляд, посмотрел на себя и я. Старый лох из коммуналки! На мне кожаная турецкая куртка – писк моды конца прошлого века (ну нет другой!), зимние сапоги не первого ремонта, смятая кепчонка в руках… Есть же приличный костюм, хоть и из прошлого тысячелетия!
Вот и сделаны четыре шага.
- Слушаю вас.
Ни «здрасьте», ни «присаживайтесь»...
Молча подаю письмо.
- Здесь всё верно, - вернула, даже не читая. Видать, знакомо. – Доплата за стаж больше не положена. Ваша пенсия превысила размер установленного прожиточного минимума.
Стараясь не шибко горячиться, чтоб не выпал зубной протез, начал хвалиться, какой я аккуратный плательщик, как трудно оплачивать коммуналку, налоги, страховки и долбаный капремонт. Тряпки покупаю на распродажах, продукты - по акции, а ещё надо две-три машины дров на зиму.
- Может, у вас есть награды, звания, отдельные заслуги? - в глазах женщины смертельная тоска.
- Нет. Я работал, не заслуживал!
- Тогда ничем не могу вам помочь. Зайдите через два-три месяца. Может, к тому времени что изменится. Хотя вряд ли.
Выйдя, остановился. Разделил 417 рублей на 17. Получил 25 буханок хлеба – мой месячный хлебный актив. На чём-то снова надо ужиматься...
Юрий Пономарёв, читатель
Фото с сайта dk-moskvor.ru
Социальные комментарии Cackle
перейти к списку статейверсия для печати
